Написать о моем опыте общения с Евгением Владимировичем Маркеловым – задача непростая и интимная. Это история моего собственного становления, потому что он оказал на меня не просто влияние, а был моим воспитателем на протяжении самой восприимчивой части жизни.
Оглядев ретроспективно годы нашего общения, я понимаю, что педагогические взгляды Евгения Владимировича сильно менялись, хотя некоторые принципы оставались неизменными. Поэтому я решил собрать здесь скорее анекдоты – короткие истории, забавные или не очень, которые иллюстрируют его педагогический подход – жанр, которому он никогда не был чужд.
Мы учились в крайне интересное время. Это были 90ые годы, отношение к которым сейчас такое разное и противоречивое. Для нас, детей в Москве, это было время постоянных приключений, с совершенно неизвестным будущем и неожиданно поставленным под сомнение прошлым. Мы все время ждали изменений, а они все время происходили.
Я из поколения последних октябрят. Нам нацепили значки с юным кудрявым Лениным, на тетрадках в первом классе еще красовался обязательный к знанию наизусть гимн, а старший брат вызывал зависть выглаженным красным галстуком, за которым не прослеживалось уже никакой символики, лишь чистая эстетика. Потом сквозь нас прошли волны протестантов, гуманитарной помощи и дружбы с Америкой.
В пятом классе (а четвертого у нас не было, система «перескакивания» осталась для меня загадкой) нас посвятили не в пионеры, а в гимназисты. Мы даже в чем-то клялись, но символического смысла в этом было не больше, чем в галстуке. На год старше в нашей школе в тот момент существовал «дворянский» класс, куда, по договору с дворянским обществом, брали только отпрысков благородных фамилий (родовитая поросль не прижилась, и меньше чем через год класс расформировали).
В пятом классе мы бились за свои права и создавали какие-то общественные движения. В седьмом – участвовали в школьном самоуправлении и входили в совет школы. К девятому совет стал играть декоративную роль и занимался отсмотром номеров к школьным праздникам, но мы всё еще издавали свою, почти независимую газету. К этому времени в кабинете директора портреты деятелей марксизма-ленинизма сменились иконами, а по большим церковным праздникам в школу захаживал священник. К десятому классу совет школы перестал существовать, а к одиннадцатому директор переехала в другой кабинет, выгороженный из учительской, коридора и кусочка женского туалета. Ходили слухи о великолепии внутренних покоев руководителя, но совет уже не собирали и нас туда не приглашали.
Мы за 10 лет школьной жизни пережили как будто много эпох, смену идеологий, мировоззрений и генеральных линий партии. То стабильное, что оставалось – реальные люди, педагоги, и их реальные ценности, проявляющиеся в поступках. Все остальное имеет так мало значения.
Сейчас многие представляют себе первую встречу Гарри Поттера с великаном Хагридом. В нашем детстве такой ассоциации возникнуть не могло, но событие было сопоставимо. Нам, пятиклассникам, Маркелов казался колоссальным, косматым и производил сильное впечатление. Но главное, врезавшееся в мою память, было то, что он сказал при знакомстве:
– Я не сразу выучу ваши имена, поэтому пока я не запомню, как кого зовут, я буду называть вас на «Вы».
До сих пор я помню, как это меня поразило – видимо оттого, что он ставил тем самым нас наравне с собой при такой разительной разнице в габаритах.
Евгений Владимирович несколько раз рассказывал про свою учительницу литературы, с которой он сам брал пример в профессии. Когда она вела первый урок, оказалось, что класс не читал книгу, а лишь некоторые читали учебник. Учительница сказала:
– Вижу, что вы не готовы сегодня к уроку. Поэтому мы не будем проводить занятие. Завтра вы должны придти к нулевому уроку (за час до первого), подготовившись.
Весь класс, до единого, пришёл на следующий день вовремя и с прочитанным текстом.
Все годы учёбы у нас было обязательно несколько учебников по истории. «История, – говорил Маркелов, – это, прежде всего, работа с источниками: текстами, археологическими, архитектурными». Часто нам предлагалось сопоставлять, как одно событие описывается в разных книгах – а это было время раздолья самых разнообразных интерпретаций истории, у нас были как новые, только изданные, учебники, так и советские (с картинками и шуточками предыдущих поколений учеников), глянцевые соросовские учебники и первоисточники.
В 8 классе Евгений Владимирович привел нас в Иностранку, показал, как работать с каталогом – мы должны были написать настоящий реферат в настоящей библиотеке.
В 9 классе Маркелов оформил мне читательский билет в Историческую библиотеку, куда я исправно ездил раз в неделю погружаться в древние фолианты, Четьи-минеи и жития. Я мог гордо проходить мимо очереди студентов по пропуску в преподавательский читальный зал, есть вкуснейшие пиццы в столовой Исторички, заказывать старинные книги только ради удовольствия прикоснуться к страницам, которым несколько сотен лет.
С результатом своей исторической работы я выступал на нескольких конференциях школьников, но высшей похвалой моего труда были слова Маркелова: «Твою работу я цитирую в своей диссертации».
Признание, что ребенок что-то из себя представляет, что он важный, значимый, что его вклад заметен – такие нехитрые вещи, которые так редко удаются другим взрослым.
За много лет дружбы, ученичества и сотрудничества, у меня были очень разные отношения с Маркеловым. Это быстро отражалось в нашем языке: в первой экспедиции, в которую я поехал после пятого класса, было принято называть взрослых по именам, на «ты». Тогда я называл его Женя (конечно, это было невозможно в пределах школы). Иногда мы звали его БЖ (большой Женя), старшие поколения так и не привили нам его прозвище Хумо (что значит мамонт – за внешнее сходство, а потом и коллекцию игрушек). Классе в 9 мне стало небезопасно так близко, мы поссорились, и я стал называть его исключительно Евгений Владимирович. Очень быстро Маркелов поступил симметрично, и до конца нашего общения мы называли друг друга по имени-отчеству, но часто на «ты».
Как-то Маркелов рассказывал такую историю: в начале 90ых почему-то он оказался на городском педсовете (обычно там бывают директора и завучи, но так случилось). Вышла тогдашний руководитель департамента образования Москвы. Она сказала:
– Коллеги! В бюджете нет заработной платы на ближайшие три месяца нашей работы. Конечно, мы можем сейчас начать акции протеста, перестать работать. Но знаете, что случится вслед за этим? Тысячи детей, за которых мы отвечаем, окажутся на улице, без определенных занятий, без присмотра. Вы понимаете, чем это грозит? Можем ли мы себе это позволить?
Педсовет решил продолжать работу школ, несмотря на отсутствие зарплат. Эта странная для современного уха история была полна восторженной самоотдачи. После этого я лучше понимал, почему супруга Маркелова продавала тогда игрушки, и ими была заставлена вся их квартира.
В пятом классе нам поменяли преподавателя английского языка. Почему-то мы были возмущены, нам казалось, что её увольняют несправедливо (как обстояли дела на самом деле, я не знаю). Мы написали петицию, конечно. Маркелов был нами выбран как возможный посредник: мы передали ему письменное обращение с просьбой донести его до директора. Он отказал, вместо этого успокоил нас, увещевал как-то и отправил восвояси. Сейчас я понимаю, что это было единственно правильное решение с его стороны. Маркелов никогда не был демократом, тем более, не был он революционером и оппозиционером. Он уважал начальства и ценил их за то, что они давали карт-бланш и не препятствовали его новаторской деятельности. В любой позиции в иерархии он помнил и подчеркивал, что за всё отвечает руководитель.
На Соловках, куда с определенного момента Маркелов стал ездить каждый год, мы жили и трудились с монастырем. Мы шутили, что «Маркелов вписался» – покладистой бородой и внушительным видом он мало отличался от насельников монастыря, монахов. Наша ежегодная экспедиция на Соловки была замечательна тем, что мы жили там с полным погружением, в некоторые годы даже пытаясь поститься по монастырскому уставу.
На Соловках тогда было несколько противоборствующих сил, основные из них – собственно монастырь и музей. Нам удавалось сохранять с обоими теплые отношения, пользуясь любезно предоставляемыми нам благами и тех, и других. Что важнее, память о советском кошмаре Соловков, или вновь восстанавливаемая духовность и Православие – подспудный спор, в котором нам удавалось не занимать сторон. В то же время мы, безусловно, были людьми монастыря: приходили на остров в лодках Монастыря, трудились бок о бок с монахами над актуальными задачами: сенокос, ремонт помещений, эпохальная стройка века – укладка камнями русла ручья, на котором должны были поставить часовню-крестильню.
На Соловках были и другие активные группы: ботанический сад; стройотряд физфака, восстанавливавший постройки под эгидой музея (сперва они, как и мы, жили на территории монастыря); туристы-палаточники в кэмпинге; новомодные деятели искусств, которые тусовались в АртАнгаре на побережье, один из их фестивалей запомнился мне названием: «Лучше порно, чем никогда»; в какой-то год было много мероприятий и приезжих по случаю годовщины школы юнг, развернувшейся там во время Великой Отечественной. Еще на острове есть местные жители.
Публика, которая ездила с Маркеловым, была не менее разношёрстной. Был костяк – мы, прошедшие вместе не одну экспедицию, съевшие пуд соли, чувствующие себя старожилами и невероятно опытными, прожженными маркеловцами. Были ребята, которых отправляли, видимо, для «исправления», такую функцию Маркелов всегда брал на себя с удовольствием, принимая их под своё крыло, и всегда относясь серьезно, с сочувствием и почти бесконечной готовностью прощать. Были, напротив, люди смиренные, которые ехали на Соловки с полным пониманием, что они едут в монастырь, и слова Маркелова, что каждый из нас должен серьёзно задуматься, в каком месте мы находимся и зачем мы здесь, не звучали для них, наверное, пустыми нотациями. Взрослые тоже были и экспедиционные, и советской закалки училки, и всех мастей.
Возможно, именно эта пестрота, как внешней среды, так и внутренней организации нашей компании, подготавливала почву к тому, что на Соловках всегда бушевали страсти, мы с криками ссорились, со слезами мирились, люди менялись на глазах. А может, всё оттого, что место святое.
Работы на ручье, действительно, довольно тяжёлые: по колено в воде ребята ворочали огромные булыжники, чтобы ими вымащивать русло, – Маркелов считал особо привилегированными. К ним допускались только «достойные», поэтому я (толи после очередного правдоискательства, толи за дело) был отправлен в ссылку на штукатурку. Смиренно приняв своё послушание, с некоторой гордыней псевдо-мученика, я сохранил с тех пор появившуюся аллергию на пыль и конъюнктивит. Касте «ручейников», тем временем, каждый вечер выдавали порцию «брома», для укрепления здоровья – все знали, что на самом деле, им наливают по сто грамм кагора. Но предел нашего смирения обнаружился, когда Маркелов распорядился делать два обеда: постный для всех и с мысом для «ручейников», как самых устающих. Мы бросились защищать равноправие, он страшно кричал (а кричал он всегда страшно), потом удалился, и вернулся с двумя банками тушенки, кинув их нам.
У него было своеобразное чувство справедливости, когда доставалось больше тому, кто, как он считал, больше нуждается, а от того, кого он видел сильным и крепким, отнималось.
Как-то мы познакомились на Соловках с мужичком, обрывочные сведения о котором говорили, что он был каким-то бизнесменом в мегаполисе, но, проворовавшись или оказавшись в долгах (а точнее, проиграв свои и чужие деньги), он скрывался там, где его точно не могли обнаружить – на острове. Маркелов любил разговаривать с незнакомцами и быстро пристраивать их к делу:
– А Вы кто по образованию, кем работали?
– Я экономист, бухгалтер, – говорит мужичок.
– У меня как раз сейчас открывается школа, мне нужен бухгалтер! Пойдешь ко мне работать? – радуется Маркелов (это было перед появлением «Интеллектуала»).
– Нет, – грустно посмотрев, отвечает мужичок, – я очень плохой бухгалтер, вам меня не надо.
Это типичная история: он легко давал карт-бланш, доверял первому встречному. И чаще это вело к чему-то хорошему.
Вопрос об исключении кого-то всегда стоял очень болезненно для Маркелова. Это особенно проявлялось в «Интеллектуале», школе для одаренных детей. Но везде, и в экспедициях, и в школах он делал всё, чтобы человека сохранить, как будто речь идет о семье, и он брал на себя ответственность за каждого.
Тем не менее, я хорошо помню два случая, когда выгоняли из лагеря. На Соловках: это были два парня, которые украли что-то, кажется, у своих же. Пропавшие вещи удалось обнаружить, мы обсуждали сложившуюся ситуацию на «свечке» — ежедневном вечернем общем сборе. Маркелов был в ярости – воровать, да ещё и у своих! В нашем сообществе доверия это было немыслимо. Конечно, он должен будет поставить в известность родителей, конечно, ребят не ждало ничего хорошего. Но было решено не отправлять их на материк немедленно, дать возможность реабилитироваться. Они с поникшими головами изображали раскаяние. Через несколько дней они украли деньги на почте. Это было ударом по доверию, да еще и с возможными последствиями для репутации всего нашего лагеря. Ребят отправили в Москву немедленно.
Другой случай был раньше, в экспедиции в Звенигороде. Каким-то образом туда попал наш школьный панк Зёбра. Не буду рассказывать всё, что он выделывал, но из-за его поведения впредь ужесточилось расселение мальчиков и девочек, на совместное жительство которых до этого закрывали глаза. Но последней каплей стало другое. В один из вечеров Маркелов пришел в комнату, где жили парни, говорил что-то значимое, и тут Зёбра неожиданно подскочил к нему, дернув за бороду и крикнув «трах-тибедох». Это была запредельная наглость, хотя казалось, сперва она рассмешила Маркелова: он погнался за панком, слегка отодрав его за ирокез. Но потом он, кажется, осознал, что произошло, и грозно прорычал, что подобное поведение недопустимо, и такое он может позволить разве своим собственным детям и жене, а Зёбра, очевидно, не входит в этот ближайший круг. Панка из лагеря прогнали. Правда, он не уехал, а еще несколько дней ошивался вокруг, поскольку приехали его друзья и привезли травы, но формально он уже не был участником экспедиции.
Маркелову давали сложные классы в руководство, отправляли с ним трудных детей. Он рассказывал, как в предыдущей школе в конце четверти пропал журнал его класса, еще и выпускного. Теперь всё дублируется в электронных дневниках, а тогда классный журнал был единственным источником успеваемости, его исчезновение означало невозможность аттестовать учеников. Увещевания и угрозы завуча, директора не приводили ни к какому результату. Тогда Маркелов сказал своему классу:
– Вы думаете, я такой простофиля, что не дублировал все ваши оценки? В выпускном классе всё обязательно пишется с копией! Вот в этой тетради, – тут он достал и потряс перед учениками общей тетрадью, – записаны все ваши оценки. Но мне придется сидеть и все их переписывать в новый журнал. Мне очень не хотелось бы этого делать. Потому верните журнал, будьте добры.
Все знали нелюбовь и небрежность, муку, с какой Евгений Владимирович заполнял журналы. Классный журнал обнаружился на следующий день в мужском туалете, презрительно оставленным на унитазе. Хулиганы пожалели труд классного.
С тетрадкой был, конечно, блеф. Это была пустая общая тетрадь.
Эта история случилась со мной на Соловках, и она сделала меня христианином.
Мы были уже студентами и никто не был нам указ. И хотя мы трудились со всеми, но могли позволять себе вольности. Так, одним поздним вечером, мы собрались сообразить на троих в романтической обстановке побережья и переходящего в рассвет заката беломорских белых ночей. В местном продмаге ничего благороднее водки и «Карелии» не было. Возможно, поэтому бывшей с нами девушке быстро поплохело, и допивать рассчитанное на троих пришлось вдвоем – не оставлять же!
Я не знаю, как нам удалось перебраться через закрытые на ночь ворота и многовековые стены монастыря, но говорят, мы наделали шуму своим приходом в спальню. Естественно, утром мне было очень плохо.
В тот день мы ворочали какие-то бревна, а Маркелов подтрунивал надо мной: «Что, пить, небось, хочется? Держи водичку!»
Однако вечером бывшие с нами училки решили вызвать меня «на ковер» (мой собутыльник был постарше и к нему, видимо, педагогическое воздействие было признано неэффективным). Меня вызвали к «тройке», председательствовал Маркелов. Я чувствовал себя совершенно неуязвимым, любые нотации от меня и раньше то отлетали, как от стенки горох, а в нынешней перспективе казались смешными. Поэтому у меня была припасена высокомерная усмешка: «и что вы мне сделаете?»
– Виталик! Что это было за поведение?! – начала прямо с устыжения одна из училок.
– А что, собственно, Вы имеете в виду? – хладнокровно и подчеркнуто вежливо отвечал я, заготавливая полемические приемы на их следующий ход.
– Знаешь, Виталик, – неожиданно вступил Маркелов, которому явно не слишком нравилось происходящее, – я знаком с тобой уже много лет. Я знаю, какой ты ответственный и надежный человек, поэтому я понимаю, что ты даже не мог бы себе позволить напиться тут, – а вот это было неожиданным поворотом. – Но впечатление, которое могло сложиться у многих сегодня, было другим. И так как ты заметный, авторитетный член нашей команды, многие равняются на тебя, хорошо бы, чтобы такого больше не повторялось. Всё, можешь идти.
Я до сих пор помню, как я спускался по лестнице, попутно отмахиваясь от друзей, что всё в порядке, чтобы скорее выбежать на простор. Это было одновременно стыдно и безмерно счастливо. Стыдно, потому что я точно не был достоин такого отношения в тот момент, и счастливо, что я его, тем не менее, получал. Это был лучший катехизис в моей жизни.
Мне было лет 14, когда впервые в экспедиционном лагере запретили жить мальчикам с девочками. Не так, чтобы я мечтал с какой-то дамой коротать ночи, отнюдь – для меня это было дело принципа. Поэтому я протестовал и не подчинялся.
Маркелов пригласил меня на беседу. Мы шли по аллее санатория, на краю которого стоял наш лагерь. Он рассказывал мне о любви мужчины и женщины. О том, какая это интимная и глубокая вещь, какое это наслаждение, но как за этим могут скрываться и опасности. Он говорил о сексе (о котором я, кстати, совершенно не помышлял в контексте моих сожительниц), как о высшем проявлении близости и любви, угощая меня чаем с сахаром. Он жил тогда в пансионате, а не с нами в палатках, чтобы часть экспедиции с ним могла быть его жена, Марина, с недавно родившимся сыном – как доказательство его увещеваний.
Вообще, Маркелов всегда очень всерьез и уважительно принимал любого собеседника. Он мог обстоятельно, страстно дискутировать что с завучем или коллегой, что с пятиклассником. Он всегда готов был выслушивать мнения, доказывать собственную позицию, спорить. Это особенно было заметно, когда, уже будучи директором школы, он мог проводить целые дни в спорах и баталиях то с одними, то с другими. Но именно эта его черта – предоставление возможности говорить и небезучастное отношение к сказанному – позволили собрать в школе таких сильных и разных педагогов со своими взглядами, убеждениями, ценностями, которым важно не подстраиваться и быть услышанными.
Как-то он рассказывал, как первые разы приводил домой к родителям свою будущую жену.
– Все очень приятные люди, – говорила она, – но я только не понимаю, почему вы всё время ругаетесь?
– Ругаемся? – удивился Маркелов – Что ты! Мы просто так разговариваем!
И эта страстность любой полемики всегда была ему свойственна.
Маркелов любил повторять:
– Если ты не выполняешь своих обязанностей, не делаешь дело, то оно всё равно будет сделано. Просто кто-то должен будет сделать его вместо тебя.
В наш первый приезд на Соловки (я еще был школьником) мы отправились на экскурсию по каналам на лодочках. Один местный экскурсовод взялся нас сопровождать. Мы растянулись караваном в этом водном лабиринте. Командная выучка не давала нам сильно расползаться, но на обратном пути мы расслабились, думая, что все освоили маршрут, и стали грести наперегонки. Со мной был старший товарищ, студент и умница, в другой лодке – экскурсовод. Мы поднажали на весла, он тоже, за нас была молодецкая прыть, за него – опыт. Прыть взяла верх, но, причалив к финишу, мы обнаружили, что нашего каравана на горизонте нет. Мы помчались домой, чтобы сделать горячей еды к их возвращению, а экскурсовод бросился искать в хитросплетениях озер и каналов наших потерявшихся спутников.
Маркелов был в ярости! Но её объектом стал не экскурсовод, и даже не студент, а я:
– Как ты мог так сделать?! – кричал он, – Ты, походник, знаешь как группы ходят, неужели нельзя было подумать!
А я думал: что он прав, конечно, что ситуация была неприятная по нашей вине, но почему я оказался за нее ответственным? Ответ для меня был очевиден: потому что я был самым близким, то есть на меня возлагалось больше всего надежд. Но требований предъявлялось больше.
И я знал, что чем ближе ты с Маркеловым, тем потенциально опаснее попасть под горячую руку. Доходило до смешного: как-то, спеша по гололедице куда-то, мы шли с Маркеловым, тут он поскальзывается, и вместо «чёрт-побери» у него вырывается:
– У, Сонькин! – конечно, потом мы посмеялись над этим, но это было непроизвольно.
Близость с Маркеловым бывала тяжелой ношей. И кажется, самым близким он отдавал по остаточному принципу.
Однако на себя он возлагал такую же ответственность: всё держал под контролем, о каждом заботился (сперва о более нуждающихся, потом о менее, затем о близких, потом – о себе).
Как-то экспедиция в связи с эпидемией желудочной заразы закончилась на день раньше. Это были еще те времена, когда для связи с родными надо было бежать на почту ближайшего населенного пункта, и ждать там, когда телефонистка вас соединит. Родителей я не предупредил, на вокзале распрощался с товарищами и поехал напрямик домой. Так я очутился перед закрытой дверью без ключей, связи и средств к существованию. Оставив вещи у соседей, не дозвонившись родственникам, я сидел на лавочке во дворе и старался не плакать. В таком виде меня застал Пашка из нашей школы, на пять лет меня старше. Оказывается, Маркелова взволновало какое-то сомнение, он не дозвонился мне по домашнему номеру и отправил ко мне Пашу, который жил неподалеку. Найдя меня в таком плачевном виде, Паша и его мама меня приютили, накормили и уложили спать, а утром уже нашлись не подозревавшие о пропаже родители.
Моя первая поездка с Маркеловым была в пятом классе, на лыжах. Мы должны были смелою гурьбой совершить дугу от станции до станции и вернуться в тот же день в Москву. В 9 вечера мы не приехали. В 10 тоже. Встревоженные родители обрывали телефон Марины, жены Маркелова, но у нее тоже не было никакой информации. К 11 часть родителей билась в конвульсиях, часть полностью расслабилась:
– Да что вы волнуетесь? Ну, завтра приедут!
В дело вступила моя бабушка. Она дозвонилась на станцию, с которой начинался наш маршрут, выяснив в каких-то неведомых справочных её номер, удостоверилась, что группа детей там была. Заем – до станции, куда мы должны были придти: оказалось, что и там видели группу, опоздавшую на последнюю электричку и отправившуюся в противоположную сторону, чтобы со станции покрупнее прибыть в Москву. Выяснив расписание электричек, эскадрон родителей был направлен на перехват нашей изможденной компании, застрявшей во внезапно подтаявшем и липком снегу.
Маркелов прислал бабушке цветы. После этого взаимная симпатия у них не ослабевала, а уже когда её не стало, он поддерживал и руководил моим племянником, написавшим историческую работу по ее автобиографии.
Надо отдать должное моим родителям, которые после этого случая продолжали всегда отпускать меня с Маркеловым в любые авантюрные путешествия.
Мы были вместе во Владимире, многократно в Питере, Ферапонтово, Звенигороде, в Вологде; мы проводили раскопки в Хотьково, Радонеже, Крылатском, Звенигороде, Могутово; мы жили в палатках, на турбазах, в номерах люкс впятером, в обгоревших корпусах пансионатов, на дачах и в каникулярных школах; мы путешествовали и изучали архитектуру, мы углублялись в азы археологии, мы делали спектакли, писали сказки, ходили на лыжах, строили снежные крепости, устраивали деловые игры с презентациями интеллектуального продукта, ролевухи с мечами и магами; организовывали школьные турслеты, проводили свечки, арбузники, издавали газеты, выступали на конференциях. Кажется, у нас было довольно насыщенное детство!
Была команда педагогов, которых можно назвать неформатными учителями. Часто у них были свои клубы или классы, но мы пересекались в экспедициях, на Масленице, иногда в совместных проектах. Это, прежде всего, Наумов прекрасный педагог и организатор, Нина Трубецкая, эколог, биолог и турист, мой второй учитель, после Маркелова, Окштейн, основатель и вдохновитель ЛЭШ, а тогда у него было пространство на ВДНХ в Школе Юннатов с большим питомником разных зверей, Глебкин – гуманитарий и эрудит. Было много других прекрасных и странных людей. Они привносили в нашу жизнь самые разные педагогические практики и приёмы: коммунарские (например, «свечка» — передача предмета по кругу как символа права говорить), скаутские (например, испытание «три пера», когда человек день не есть, день не разговаривает, а на третий уходит в лес один, но с едой и палаткой, конечно), смысло-деятельностные (например, стратегические сессии и деловые игры) и многие другие.
Мы собирались каждую пятницу в кабинете Маркелова. Скидывались, кому сколько не жалко, и бежали за пончиками на Пятницкую. Оставшиеся составляли столы, кипятили чайник и приготавливали всё. За чаем мы обсуждали поездки, планировали, или Маркелов читал нам лекцию по археологии, тем было много. Позднее в пост пончики заменялись сушками и сухариками, но тоже вкусными.
Маркелов любил организовывать процесс вокруг еды – в этом есть что-то такое допотопно-натуральное и естественное, что, безусловно, ему шло. Он любил сам готовить, даже в походных условиях и шашлыки, и беляши, и супы, и что угодно. На Масленицу он сам садился выпекать и угощать всех блинами, даже в школе обязательно вёл гостей поесть в столовую. В одной ролевой игре, где он играл владыку царства мёртвых, умершего сразу согревали, поили горячим чаем, кормили, а потом вменяли в обязанность заботиться о других. Как и во всем, здесь отчетливо проявилась жизнь со вкусом и аппетитом.
Маркелов говорил:
– Для любого археолога подарок – найти помойку! Там может оказаться столько ценного, интересного!
И мы не брезговали залезть ни в какую яму, когда ходили с ним в районе нашей школы, в самом центре Москвы. Иногда это увенчивалось интересными находками, лучшая была сделана, пожалуй, в котловане у церкви в Кадашах. Её тогда так активно не защищали, и почти на церковной территории вырыли яму для закладки фундамента. В ней то мы и нашли большое тяжеленное белое каменное ядро, какие скидывали со стен на головы атакующим. Оно впредь так и украшало кабинет Маркелова. Там же мы обнаружили два человеческих черепа. Аккуратно завернув, Маркелов увез их на кладбище – перезахоронить.
Позже в этом месте закопали яму и поставили крест, поскольку поняли, что это территория старого церковного кладбища.
Мне довелось участвовать с Маркеловым в охоте. На «чёрного археолога» – это такие люди, которые металлоискателями находят в земле древности для перепродажи, что не только незаконно, но и вредит исторической науке. Женя сам, притворившись наивным простаком, ходил и расспрашивал этого мужика: «Ой, а это что у вас? Да? А как давно вы этим занимаетесь? Очень интересно!» Я стоял на шухере, отводил оттуда участников нашей экспедиции, чтобы они не выдали Маркелова, а кто-то из взрослых вызвал милицию.
Мы находили массу всего ценного, древнего и интересного. В той же экспедиции (мы восстанавливали курганы, и археология вообще была факультативной) только я нашел два серебряных лопастных кольца XII века. Но не было и мысли присвоить что-то. Теперь, в музеях, я встречаю аналоги наших находок, и нахлынывают теплые воспоминания и гордость.
О своей учительнице по литературе он рассказывал, что она никогда не брала больше 18 часов в неделю: «Я просто не успею иначе подготовиться», – говорила она, когда её упрашивали.
– К сожалению, – говорил Маркелов, – я не могу себе этого позволить. Хотя нормально подготовиться к большему количеству уроков невозможно.
Он работал много, в нескольких школах, даже когда уже был директором «Интеллектуала». Он умел вовлечь пятиклассников в самую разнообразную деятельность: рисовать гербы, контурные карты с путешествием агронавтов, сочинять, строить макеты. Он увлеченно водил экскурсии, восторженно рассказывал про архитектуру. Он травил исторические байки и анекдоты, оживляя факты личностной подоплекой.
Чем мы становились старше, тем меньше было в его обучении интерактива и развлечений. В старших классах это были почти институтские лекции. Впрочем, он учил нас выделять главное, вести конспекты, оставлять большие поля. Он учил добывать, анализировать и сравнивать информацию. Мы всегда пользовались несколькими учебниками и привлекали другие сведения. Но по моим воспоминаниям, родной для Маркелова XIX век был самым скучным, возможно, он слишком хорошо в нем разбирался, чтобы живо рассказывать.
Маркелов был весьма игривым и любил всякого рода проказы. Он легко мог неожиданно дернуть девочку за косынку или как-нибудь неожиданно напугать, встрять в перестрелку снежками или ботинками, он любил играть в слона, в конные бои, конечно, в качестве коня, а не наездника.
В завершение первой моей экспедиции в Ахтырке мы провели всю ночь и уснули возле костра. Маркелов сделал постановочный кадр: спящего сладко в спальнике у костра меня со своим гигантским армейским ботинком, который он художественно расшнуровал, и выставил передо мной. Я только могу фантазировать, как он делал этот кадр, скача на одной ноге (а, отношение к снимкам было иное, фотоаппараты были еще только плёночные) – шутка грубая, но беззлобная и забавная.
Впервые с Соловков мы преодолевали неспокойное Белое море на плоскодонке. Кораблик сильно качало, и вся наша группа сидела в трюме, кто как справляясь с морской болезнью. Мы с Маркеловым расположились на палубе, залезли под спальник и, на свежем воздухе и от качки, я уснул. Говорят, в самом конце пути он спустился в трюм и, обнаружив абсолютно зеленых людей, стал говорить:
– А чего это вы такие зеленые и хмурые? Что вам, поездка не нравится? У меня вот действительно беда: отморозил себе ногу! Сонькин спальник весь на себя натянул, и мне ногу отморозило! – он умел с такой грубоватой иронией относиться к любым лишениям и слабостям.
В те непростые годы, когда порядка и достатка было немного, зато в избытке – энтузиазма и творчества, Маркелов был и очень типичным, и совершенно уникальным человеком. Он был из тех, благодаря кому сохранялась и передавалась вера в доброе-светлое-вечное. Можно было бы проанализировать, как его взгляды менялись от либерально-хипповых к патриархально-православным, какой вклад он сделал в педагогику исследовательской деятельности, когда знания приобретаются не из учебников и со слов преподавателя, а из непосредственной практики, деятельности, участия в проектах. Наверное, стоило (и я собирался) рассмотреть основные постулаты маркеловской педагогики:
Но я надеюсь, что читатель сам обнаружил это все в приведенных примерах.
Человек крайне щедрый, Маркелов сыграл важную роль во многих судьбах. Моё описание наверняка не полное и предвзятое. Но если у знавших всплыли свои воспоминания, а у не знавших сложился удивляющий портрет, моя задача вполне выполнена.
Виталий Сонькин
